Зови меня просто Коба...

- Пап, а пап!..

- Ну чего тебе? Видишь, я сплю...

- Нет, ты только скажи мне: разве бывают две Правды? - отец приподнялся на локте, глядя на сына полуоткрытым сонным глазом, раздраженно ответил:

- На свете, дорогой мой, много всего бывает, но Правда - если ты говоришь о нашей большевистской - она, как и наша рабочая власть, - одна!

- Папочка, ну еще: а маленькая, совсем другая, но Правда - тоже бывает?!

- Маленькая, говоришь? - отец устало повернулся, и, открыв второй глаз, сел на кожаном диване, на котором после трудов праведных любил подремать рядом с притулившимся сыном.

- Где ты такое вычитал?

- А если не вычитал - если в жизни?!

- Спи, дуралей. Для рабочего человека, - китаец ли, русский ли, американский негр - только одна правда, большая, единая, открытая для всех - Право на труд и честную, достойную жизнь... Да ты возьми-ка томик Сталина, полистай - ведь большой уже вымахал - поймешь... Сразу просветлеет.

Отец устало отвернулся на другой бок, однако в последних словах мальчик уловил раздражение и даже злость. Раньше он этого в отце не замечал.

(Из дневника 12-летнего человека.
Конец 30-х - начало 40-х гг.)

* * *

Матово поблескивая, толстая подошва красивого сапога, равномерно нажимала сверху на лопату: не торопясь, аккуратно выворачивался кусок черной блестящей земли и ложился в ряд с вынутыми комьями. Вверх - вниз, вверх - вниз... Мальчик непроизвольно считал, но тут же сбивался - так споро, ловко и быстро продвигалась работа, что он был буквально заворожен красотой труда: выглядывая из-за куста акации, он видел крепкую спину в нарядном френче и мягкие складки красивой материи, все время менявшей свои очертания.

Подростку иногда казалось, что он в цирке: розоватые края разорванных ветками жасмина вечерних облаков, непрерывно меняли освещение, грудь переполняли пьянящие запахи всевозможных цветов - тут их было великое множество...

- Ти выходи-ка сюда, синок, что это ти там прячешься? Поговорим, веселее вдвоем! - над ним раздался негромкий, спокойно-требовательный голос с явным кавказским акцентом.

Мальчик осторожно вышел к свежевскопанным грядкам. - Э... да ми знакомы с тобой, помню, как вы с батькой три года назад были на дне рождении моего младшего, тогда съехалось много народа!

Словно деревянной колотушкой ударило мальчика по голове: как же он не узнал сразу эти знакомые с детства усы, красиво уложенные волосы - всю его знакомую до последней черточки цепкую ладную фигуру - не мешал даже небольшой рост!

- Да я, Иосиф Висе...!

- Никаких Виссарионовичей, зови меня просто Коба! Здесь, в этом саду, на даче сына все меня так зовут... А с твоим отцом мы старые, добрые знакомые, вместе "пахали революционную ниву"...- он коротко кашлянул , засмеялся и, положив мне горячую ладонь на спину, повел вдоль посадок, вокруг дачи. Вытянув шею, мальчик близко видел бронзовое лицо, густые кустиками брови, грозно сходившиеся у переносицы, особенную посадку глаз - небольших, слегка выпуклых, казалось вбиравших в себя все, на что падал их взгляд.

Обойдя участок, они наткнулись на большую группу людей, идущих гуськом по усыпанной мелким гравием дорожке к крыльцу. Вождь закурил и, не глядя на гостей и не поворачивая головы, стал давать точные и образные характеристики каждому из прибывших.

- Этот, высокий, с черной шевелюрой до самых глаз - горец из Кахетии, горяч, решителен, предан до сумасбродства партии и... мне, лично мне: из таких готовят преданных охранников... но упрям, как осел, своенравен, спорщик невыносимый. Пропустив несколько человек, он остановил мое внимание на плотном, с резкими движениями больших рук и быстрыми поворотами крупной красивой головы, человеке, который шел в окружении трех или четырех слушателей, и, вскидывая назад горделивую голову с пышной посеребренной шевелюрой, горячо что-то доказывал.

- Ненавидит купцов, богачей, церковников и вообще все религии, вместе взятые... Очень нужен для партии и нашего дела, но... полностью отрицает компромиссы - знаешь, что это такое? Хорошо... Так вот, геноцвали, иногда надо сделать шаг назад, чтобы потом два или три вперед! А Емельян - сам понимаешь - прет как бык, опустив рога... За ним нужен глаз да глаз - может навредить! Мы ведь со всех сторон окружены католиками, буддистами, мусульманами и прочей с..., - он не договорил, выпустил длинную полосу дыма, искоса поглядывая на мальчугана, закончил, - и прочими чуждыми нам людьми.

- Я понимаю, товарищ Ст... товарищ Кабо, но ведь он за правду, за народ, за то, чтобы не было неравенства!.. - мальчик почти прокричал последние слова, так понравился ему этот прямой седовласый человек . Он был ему понятен - что же еще нужно?

- Я не Кабо, синок, Коба, Коба, запомни, пожалуйста. "Я покраснел до кончиков ушей", - подумал мальчик, незаметно потрогав ухо. Разрядка наступила неожиданно.

- Ага, вот вы где! - тревожно-ласковый голос отца заполнил пространство, остудил кровь, успокоил нервы.

- Мы, Тимофея, решаем мировые проблемы, - голос Вождя серьезен, спокоен, в нем слышны довольные нотки. - Поработай-ка еще над ним, Партии очень нужны вот такие юные коммунисты!

- А вот еще деятель, на которого стоит и посмотреть! - Голос Вождя вернул мальчика к действительности. В самом конце тропинки быстро шел под руку с очень красивой женщиной весьма приметный человек маленького роста, с большим выпуклым лбом и острой бородкой, похожей на ленинскую.

- К сожалению, - вставил отец, он слепой выученик Ленина, его любимчик, догматик...

- И нет в нем державного русского духа, - подхватил Коба, и в прищуре его глаз зазмеились недобрые искорки.

- И кроме этого, он делает ставку на богатых земельных хозяйчиков - зло подытожил отец, хотя раньше всегда отзывался о нем хорошо.

- Опасен он ... - задумчиво, тихо сказал Коба, - может здорово навредить! Оба взрослых одновременно взглянули на мальчика. И отец поймал себя на мысли, что растет хороший сын, что он почти взрослый и умеет думать и рассуждать!

А Коба был занят своими мыслями. Он думал сейчас только о Бухарине, чье появление отвлекло от других тем.

- А ведь он рисует здорово, - вдруг сказал отец. - Я вот уже ему и рисунки сына приготовил для показа.

- И не только рисует карикатуры на членов Политбюро, но и стихи пишет, злые стихи... - сердито добавил Сталин.

Отец по должности также знал обо всем, но сейчас молчал. Ему очень хотелось послушать в такой редкий момент Вождя. Что-то он скажет сейчас!

- У него несомненная искра рисовальщика, - с раздражением произнес Коба. - Даже талант, - и он пристукнул лопатой рыхлую землю. - Да, да талант, - зло повторил он и глубоко воткнул лезвие лопаты в мягкую землю. - Талант может стать очень большим злом, если... - он подумал с минуту, - если не направлен в нужную сторону, геноцвали!

- История знает немало таких "талантов" - художников и поэтов, - подхватил отец, - они ловко одурманивали людей, может, и не подозревая об этом...

- Это не имеет значения, - твердо проговорил Коба, важен результат. А их маленькая личная "правда" - их талант может вырасти в большое зло для народа... со временем, конечно. Мы видим это на примере некоторых писателей Запада - "герои от литературы" верно служат Гитлеру и фашизму, их бредовым идеям.

Отец незаметно толкнул сына локтем. "Слушай, сынок, и запоминай, - шепнул он мальчику в ухо, - это ведь и мои мысли изложил сейчас наш Коба!.. - Где ты найдешь еще такого учителя?"

Мальчик совсем растерялся. "Как же так, ведь талант художника - божий дар, это папка и в Библии прочел мне не раз, а божий дар и не может быть злом. А если талант "маленький" в начале - в юности, но все равно со временем он будит служить людям... ведь все достигает своего предела - или беспредела?" Он испугался выскочившего слова, но оно не улетало как воробей, оно кружило возле головы и повторяло в разных вариантах свое скверное значение.

Сцепив руки на коленях, Коба и отец сидели на террасе. Они любили так думать и вспоминать о чем-либо важном, значительном. И память возвратила обоих в тот незабываемый вечер ранней весны 1934г. Метро только строилось, а грандиозные планы многих строек существовали только в проектах, на листах ватмана! Тогда, в первый приезд к вождю окрепла их дружба...

...Мягко поскрипывают сиденья огромной машины, словно чудная неземная музыка убаюкивает сознание... Но глаза сына и отца отмечают каждый столбик на знакомой дороге в Серебряном бору, куда они много лет подряд ездили на отдых на все лето.

- Как быстро мы едем - а, пап?

- Машина-то какая, ты погляди-ка, сынок! Гордость сквозит в каждом слове любимого человека; он сидит прямо и смотрит прямо и смотрит вперед, но тревога, непонятная, невыносимая, звучит невидимо сквозь его гордость... А за стеклом розовый закат и черные знакомые до боли изломы дальнего леса и строений.

Ребенок перевел взгляд - перед ним, занимая полмашины, находилась квадратная спина с короткой толстой шеей, незаметно переходящая в плоский затылок. Просто робот во плоти, но вот что интересно: "Он, этот бизон," - подумал мальчик охраняет нас или... Пытался что-то спросить, но бизон молчит. Черная плоская фуражечка ладно охватывает верх конусообразной фигуры... Слегка обернувшись (словно прочел мысли), робот-бизон будто подмигнул, подняв вверх короткий толстый палец! Мальчик совсем ошарашен: это ведь тот полковник, который протянул тогда в саду вкусное пирожное!.. Даже во рту стало сладко... Сын непроизвольно сглотнул слюну. Отец, кажется, понял в чем дело, на него страшно смотреть!

- Знакомые места - не правда ли?

Кто это сказал? Но они четко услышали короткую фразу. Вопрос ни к кому индивидуально не обращен, но в мозгу вспышками магния возникают короткие, дорогие сердцу картины!..

Прокашлявшись, отец потер лоб влажными пальцами... А мальчик снова слышал "тот" голос, вползая в уши бесконечной лентой, голос приковывал к себе, не давая думать о другом... "Так вот, шел я по узкой тропинке, с одной стороны - ущелье, провал, бездна, с другой - прямая вертикальная стена метров на 150 вверх... У меня на спине - узел с... впрочем, тибе не надо знать подробности... Просто была обычная экспроприация в пользу организации; мои руки в ссадинах и кровоподтеках, везде - следы пороха... И вот, Кацо, слышу, слышу голоса сзади, явно - жандармы. Минут через пять меня догонят, остановят... А из-за поворота скалы мальчуган - глядит на меня во все глаза! Подошел к нему, смотрю: смышленый такой, глаза честные, чистые... Спрашиваю: видел? Кивает, чертенок, улыбается! Ну, что мне было делать, скажи, а? Только и мог, что смотреть ему в глаза... смотрел и думал: не подведи, дорогой, сейчас развилка скоро... направь их, сволочей, в другую сторону! И пошел вперед, не оглядываясь. Больше я ни жандармов тех, ни паренька не видел!" Мальчик боялся спросить, что было потом, чем все закончилось. Помнил только, как Коба слегка приподнял его, и он близко видел глубокие, непостижимо загадочные глаза. Жестокие? Да, наверное, но в них была сила магнита, сила, которая, притягивая, ломала все в тебе...

Испугался он или нет? Глаза "Кобы" владели его мозгом, всем существом ребенка.

- Скажи-ка, геноцвали, а что ответил бы тогда ты офицеру, куда направил бы ти этих шпиков... Ти ведь не знал бы, как этот парень, ни меня, ни задания, хотя мог видеть, как все это было внизу, в бухте...

Усы вождя покалывали щеки, покалывали подбородок. Мальчик совсем растерялся, похолодел. И неожиданно прижался к нему, к его широкой груди всем телом и зарыдал как никогда в жизни!..

- Ну, ну, Кацо, не надо слез! Знаю, знаю, ти бы, наверное, сказал правду - ту, маленькую правду! У тебя честные глаза и отец твой - кремень, настоящий партиец...

- Глотая слезы, мальчик с трудом выговорил:

- Так меня учил отец, и в учебниках...

- Вах, вах!.. Ти извини, Кацо, дерьмо они, наши учебники! Я знаю только один учебник - Жизнь! ... Вот, наконец, и ужин... Послать бы наших "левых" и "правых" туда, в тот бездонный горный проход, где... да ви, товарищи, хорошо знаете суть дела; надеюсь, на практике они бы прочно усвоили простую истину: пойдешь направо - придешь налево, т.е. познаешь смерть.

Усы вождя топорщились от смеха, но глаза под густыми, сведенными к переносице бровями смотрели грозно, холодно, беспощадно.

- Надеюсь, сейчас, в этой комнате, нет уже таких желающих, таких горе-смельчаков?

Мертвая тишина была ответом на эти слова, где-то в конце зала раздался хлопок, второй, другой и вскоре гром аплодисментов заполнил все и через приоткрытое окно вырвался наружу... и пошел гулять по роскошному саду и пригородным рощам!..

- Так ви согласны со мной, товарищи?! Я вижу и слышу хорошо. Но вот там, за тем дальним столиком, где командует прекрасная дама, кое-кто, видимо, не совсем...

За дальним столиком, словно пытаясь что-то сказать, заерзал маленький, юркий, с большим лбом и острой темной бородкой клинушком "старый" член партии, черные глаза его горели и светились, как угли в камине...

- Не надо так волноваться, товарищ Н.И... И особенно не надо прятать в рукав стихи, которые ви только что написали. Ви же не фокусник из Шапито и ми все (он едва заметно улыбнулся - чуть дрогнул ус) хотели би послушать Ваши вирши. Конечно, это не Щедрин, и ви все сейчас не прочтете их... из скромности!

Н.И. поднялся, наконец, над столом, его рот конвульсивно задергался - он пытался что-то сказать, объяснить, но слова его тонули в общем гуле голосов... Две тонкие маленькие женские руки обхватили его за шею и вздрагивающие плечи и усадили, не без усилий, за столик. "Не надо, Коля, не надо сейчас, прошу тебя... не время, ты же видишь весь этот балаган..." "Не мы его устроили, не мы!" - почти взвизгнул Н.И.

Вождь встал, шум утих, и все головы повернулись в одну сторону. - Ми еще найдем время послушать Ваши творения, товарищ Бухарин. Конечно ви не Щедрин и даже не Гумилев, но Ваши стихи наверняка талантливы, а талант в нашей стране надо растить и беречь. Это и в Конституции записано - Основном законе Страны Советов. Зал громыхнул смехом, смелись все: толсторожие охранники, заполнившие зал, молчаливые быстрые официанты, вздрагивали от смеха усы вождя, истерически смеялась группа старых большевиков и даже - мальчик заметил это не сразу - не то хохотал, не то рыдал его любимый отец. Но сын не смеялся. Во-первых, было жаль Н.И. и его красивую, небольшого роста жену, во-вторых, он не понимал истинные причины такого разнузданного "веселья". Стихи, карикатуры - ну и что? Это же не повод при всех так шельмовать заслуженного человека, любимца Партии в недавнем прошлом, человека, которого уважал, иногда поругивая, сам Ленин!

- Впрочем, я могу сам прочесть кое-что по памяти, - голос Вождя перебил мысли ребенка. - Вот, послушайте-ка...

Разом все стихло. Вытянулись лица, посерьезнели седые ветераны.

- Вот, например: "И мой отточенный как скальпель карандаш Скалу - Политбюро пронзит и расшатает!"

- А...?! Расшатает... Прямо Автандил какой-то, силач. А ну-ка, как ми, слабые люди, не позволим ему это сделать, и тогда?..

Тишина стояла такая, что давило на мозг, хотелось кричать, прекратить этот "спектакль унижения".

- Впрочем, кое-кому в политбюро покачаться и проветриться на ветерке не помешает, да-да.

Вождь, кивнув раза два, подозвал к своему столу отца мальчика и Емельяна Ярославского. Мальчик из-за чьей-то широкой спины краем глаза видел, как, достав из кармана брюк пачку бумажек, Коба аккуратной стопкой положил их на середину маленького индийского столика. Затем, зажав в руке паркеровскую ручку с золотым пером, громко сказал, обращаясь к окружающим:

- Вот здесь последние стихи нашего уважаемого оппонента. Думаю, они все одного плана, уверен, что эта сатира - не Щедрин или Чехов, но хотел бы расписаться своей рукой по-большевистски на всем этом...

Прищурив левый глаз, Коба словно прицелился в середину стопки и, неожиданно, с огромной силой вдруг ударил пером "паркера" по листкам. Столик негромко треснул и, словно жалуясь, медленно повалился на бок. Густая черная тушь, похожая на кровь, залила пол. Костюмы близко стоящих людей оказались забрызганными до плеч, золотистый выходной френч вождя был весь в пятнах. Вытерев руки о ближайшую скатерть, он сказал, ни к кому не обращаясь:

- Да, мы бережем таланты, но только те, что верой и правдой служат Советской власти. Мне жаль этот хороший "паркер", но думаю, он отлично справился с делом.

Сталин медленно направился к выходу.

- Руки и все прочее, - задумчиво сказал вождь, - надеюсь, мы отмоем, но такую душу ,- он кивнул на черное, расплывшееся пятно, - думаю, никогда. Впрочем, автору этих... этих писулек мы предоставим возможность выехать из нашей страны в любое время. Думаю, ему нечего делать в нашей партии и России.

У мальчика кружилась голова и он, сидя на золоченом стуле, тщательно соскребал черное пятнышко с рубашки.

Кто-то из служителей, убирая со стола, зацепил скатерть и повлек ее за собой. Попадали бутылки с Каберне и Хванчкарой. Сулугуни, копченые куры, жареное мясо посыпались на пол. Кроваво-красная дорожка зазмеилась между столиками. Кто-то из слабонервных отскочил в сторону, оперся на стол, испачканный красным. Вот идеальное место для плахи или для танца. Топорща усы, Сталин небрежно взмахнул рукой с платком - это был знак. Двое молодых, стройных грузин птицей взвелись на высокое гладкое место и быстро, быстро перебирая по столу ногами, и в такт взмахивая рукавами - крыльями, осторожно прошлись по краю. Потом, осмелев, они начали плясать уже по-настоящему. Вскрикивая, выхватили кинжалы и, зажав их в зубах, становились на пальцы ног и так кружились, все убыстряя темп, то падая на колени, то вскакивая и размахивая кинжалами. Раздались хлопки, гам и гвалт усилились до невозможных пределов, но шум аплодисментов, похожий на грохот горного обвала, нарастал. Левые и правые смешались в тесную кучку единоверцев, чугунные рожи охранников образовали заслон вокруг вождя, и мальчик сквозь застилавшую глаза влагу вдруг увидел, что они во множестве выходят из необъятного зала. Он почувствовал дурноту, ноги больше не держали его. Неожиданно вскрикнув не своим голосом, скорее похожим на визг: "Да здравствует товарищ Сталин, вождь всех народов!" - отец, пошатываясь, потащил сына куда-то в проход. Часто бывая здесь, отец хорошо изучил тайники "Дачи" и сейчас это ему весьма пригодилось. Прозвучал то ли выстрел, то ли хлопок пробки шампанского. Служители как-то пытались остановить нарастающий разгул и безумие. Последнее, что видел мальчик, было залитое кровью или вином лицо бородатого бывшего сподвижника Ленина, его с усилием тащили двое охранников.

...Он не помнил, как оказался дома, на своем любимом черном диване. Сервантес спокойно лежал на краю стула, и все было, как всегда...

Отца бил озноб, и он никак не мог накапать себе в стакан валерьянки... Сильный жар уложил сына в постель. Отец был не лучше: то вытирал платком лоб, то пил прямо из горлышка "Боржоми"...

Через неделю, сидя в отцовском халате за столом, сын, еле владея пальцами, нацарапал на белом листе из ученической тетради: "Зови меня просто Коба"...

Н. Кривов, 1999г.